НАРОДНОМУ ПРОСВЕТИТЕЛЮ – Алтайская правда от 21.10.2003
17 октября в Барнауле на доме N 145 по улице Никитина (рядом с Покровским собором) открыта мемориальная доска педагогу и просветителю Адриану Митрофановичу Топорову (1891-1984 гг.). Родившись в семье курского крестьянина, Адриан окончил учительскую семинарию и получил начальное музыкальное образование. В Барнаул он приехал в 1912 году и более трех лет преподавал в церковно-приходском училище Покровского собора. Он продолжал усиленно заниматься самообразованием и писал театральные рецензии в газету "Голос Алтая". Затем Адриан Митрофанович учительствовал в селе Верх-Жилинское Косихинского района. Занимался большой просветительской деятельностью среди крестьян, читал лекции, устраивал литературные вечера, спектакли, открыл воскресную школу для женщин. Его материалы регулярно публиковались в сибирских газетах и журналах. В 1920 году он принял активное участие в организации коммуны "Майское утро". В 1932 году из-за обвинений "в классовой враждебности" Топоров вынужден был уехать на Урал, где через пять лет его арестовали по доносу. О проведенных на Алтае годах впоследствии он написал в книге "Воспоминания", изданной в Барнауле более двадцати лет назад. Идея открытия мемориальной доски народному просветителю на доме, где тот когда-то жил, принадлежит профессору Барнаульского педуниверситета Павлу Костенкову и другим преподавателям вуза. А изготовил ее на свои средства нынешний владелец дома, директор фирмы "Аксанд" Игорь Афонин. На открытии выступили ректор Барнаульского педуниверситета Владимир Лопаткин, профессор Павел Костенков, председатель городского комитета по образованию Борис Черниченко, директор Косихинского районного краеведческого музея Петр Стребков и другие.

 

Осенью 1961 года случайно пришлось мне встретить моего первого учителя Адриана Митрофановича Топорова. Тридцать лет прошло с тех пор, когда я видел его в последний раз в коммуне «Майское утро». В моей памяти остался человек, полный замыслов, боевого духа, рьяный селькор, человек, которому в коммуне было до всего дело. Теперь я полагал, что он давно успокоился, нелегко сложившаяся жизнь остудила кипяток в его крови, да и семьдесят уже… а встретил человека с завидной еще энергией и не угасшим интересом к жизни.

- Пора бы и угомониться, Митрофанович, - заметил я ему в шутку, - размеренно надо расходовать теперь силы.

- Все пробки открыты, а выдохнуться не могу, - ответил он шуткой мне.

И вспомнилась мне осень сорок лет назад, когда я в первый раз сел за парту у него в классе.

В эту осень я пошел в открывшуюся в коммуне «Майское утро» школу. В приготовленном классе мы гадали, кто будет нашим учителем, захватывали парты, делились впечатлениями лета. Всех девчонок оттеснили на задние парты, только Лизка – дочь председателя коммуны – не уступила облюбованной парты в первом ряду.

- Потронь только! Как гвоздану – не прочихаешься, - воинственно заявила Лизка, которую позднее мы прозвали амазонкой, когда узнали, что это такое. После категоричного заявления вытащить ее из-за парты за косу никто не посмел.

Учитель вошел в класс, когда мы деятельно переставляли парты и спорили, кому первому дежурить, так как хотелось каждому ударить в шабалу, подвешенную к перилам крыльца, созывая учеников в класс.

- Это что такое? Откуда печенеги?

Обвел всех строгими глазами, пошел вперед, далеко отбрасывая правую руку. О печенегах мы ничего не знали, думали, что они действительно неожиданно появились среди нас, поэтому оглядывались и переглядывались, но кругом были только знакомые лица.

Учитель дошел до стола, быстро повернулся к нам, скосил голову набок, поколол острыми иголочками глаз поверх очков.

- Детям коммунаров нельзя устраивать потасовки. Жить надо дружно. Гришка и Манька, Сенька и Танька – все равны, все нужны. Садитесь.

Учитель прошел по классу, посмотрел на наши руки, положенные на парты.

- Завтра буду выдавать книжки только в чистые руки.

 Мы получили первое домашнее задание: размести у крыльца своего дома, постричь волосы, отмыть руки и обрезать ногти. Расходясь по домам, поняли, что спуску нам не будет, что учитель в своих очках, наверное, может даже сквозь стены все увидеть. Его непреклонная требовательность подчиняла себе сразу.

Дома я отмывал руки с мылом, старательно шоркал их песком и вспомнил вдруг черноволосого скрипача на деревенской сцене. Он тогда поразил меня певучими звуками скрипки, и не думал я, что он же займется моей шеей и ногтями.

Размашистая походка учителя напомнила мне еще одну встречу с ним в Журавлихе.

Увидел я его на сельской улице. Человек среднего роста, с черными волосами, плотный на вид и весьма живой в движениях шел по заснеженной улице впереди немногочисленной группы людей рядом с развевающимся красным знаменем. Временами поворачивался к идущим за ним людям, поднимал в руке тынину, и по его взмаху взлетала песня «Смело, товарищи в ногу». По сторонам этой праздничной процессии гарцевали на бойких лошадях два человека в солдатских шинелях с карабинами, и боевая песня сопровождалась гулкими выстрелами всадников. Все село было взбудоражено, привлечено пением, выстрелами. Шествие постепенно обрастало людьми, преимущественно ребятишками и молодежью, проходило мимо изб и оград, за которыми стояли пожилые и старики.

Такая праздничная демонстрация устраивалась в Журавлихе впервые в ознаменование Октябрьской революции и была для жителей села необычна. Поэтому люди стояли у ворот, не решаясь примкнуть к шествию, предпочитая рассматривать его из-за своей городьбы.

А маленькая демонстрация двигалась все дальше по селу, громче звучала под красным знаменем новая песня, все резче гремели выстрелы конников, будя тишину и нерешительность Журавлихи. Теперь дирижер с тыниной стал первым учителем в коммуне «Майское утро».

Школьное помещение состояло из двух небольших комнат-классов и маленькой боковушки, где было нечто вроде учительской. Когда из нее выходил Адриан (так коммунары звали учителя), нашим любопытным взорам открывалась этажерка, полная книг, а на стене – портреты Добролюбова, Пушкина, Белинского.

Квартиры учитель еще не имел, поэтому ночевать ездил в Журавлиху за четыре километра. Коммунары выделили ему самую смирную лошадь, и мы после уроков по строжайшей очереди ходили за конем, седлали его, подводили к школе. Мерина ставили впритирку к наружной лестнице на второй этаж. Адриан с лестницы усаживался в седло, а мы подавали повод и отходили в сторону. Пока учитель отъезжал, стояли в молчании, потому что строго было заказано в это время шуметь, свистеть или следовать за конем.

На следующий день он так же неторопливо въезжал в коммуну и сразу раздавался звон шабалы, означавший, что учитель приехал и надо собираться в школу.

Звонка с уроков нам никто не подавал, учитель отпускал нас на перемену (тогда в ходу было выражение «на двор») то оба класса, то по очереди. Уборщиц в школе не было, поэтому чистоту соблюдали мы сами, сами топили печи, ночуя на классной доске, положенной на парте.

Сколько в этих ночевках было заманчивого, сколько романтичного!..

Шло время. Мы росли и собирали знания по крупицам. Подобно молодым растениям, копили в себе запас жизненных впечатлений, питались добытым опытом людей, и никто не знал, каким цветом мы зацветем в жизни. Только яркий цветок среди множества других бледных и непривлекательных, заметен каждому. Какие терпение и глаз нужны тому, кто по слабым знакам угадает, на что способен молодой побег, какой цветок может он раскрыть. Таким человеком мне представляется мой первый учитель, Адриан Митрофанович Топоров.

Первый учитель… У каждого человека он, - как начало пути, как первый оттиск в детской душе. Пусть время подарит тебя другими, более интересными и значительными учителями, но он навсегда останется тем маленьким далеким огоньком, что посветил тебе в начале пути.

Для одних учитель – светлый образ заботливой, ласковой матери, прощающей детские проказы в надежде, что вырастет ребенок – сменится и наряд; другим он был путеводителем по удивительному миру – читай его и узнаешь о далеких землях и людях; третьим он помнится скромным тружеником, проводящим время над детскими тетрадками, чтоб научить нас читать, писать и думать.

Сложна работа учителя, в его труде нужно горячее сердце. Он руководитель без претензии на власть, друг – без панибратства, советчик – без нотаций, вышка, куда поднимает он своего питомца, чтоб вместе оглядеть мир детскими глазами, рассудить по-взрослому. Какого уважения достоин человек, вмещающий в себя душу ребенка, подростка и юноши!

Я не знаю, подолгу ли сидел Адриан Митрофанович над нашими тетрадками, но над нами учениками, особенно почему-то над некоторыми, он засиживался.

Он, казалось, не укладывался в обычное представление об учителе, не остывал, ограниченный рамками форм. Временами, когда приходилось выполнять что-либо под наблюдением его острого глаза, становилось страшновато от мысли: ну-ка пробьет где-нибудь тонкую стенку формы расплавленный металл, брызнет в тебя стреляющей струей – загоришься ты или превратишься в пепел…

На похвалу в глаза был скуп, к проступкам – строг. Нельзя было знать заранее, какие молнии есть у него в запасе, чтоб поразить лень, неряшливость, верхоглядство, тугодумие, слабоволие. Он подчинял ученика своей воле и горел вместе с ним до усталости.

Время его работы в школе не определялось никаким расписанием – до обеда и после с учениками, вечером со взрослыми. Вся культурная работа в поселке велась им – постановки, хор взрослых коммунаров, оркестр школьников, стенная газета, ликбез, санитарный надзор, вечернее чтение газет для взрослых в школе, чтение художественной литературы.

Никогда я не видел его праздным.

- Ничего нет противнее, как безделье. Лоботряс во мне вызывает ярость. Если ты увидишь его, то знай, что это самое страшное наказание природы, когда человек заживо гниет.

Любитель меткого народного слова, он и в беседе с коммунарами вылавливал образные выражения. Речь его была проста, эмоциональна, образна, доказательна, остра. Газетный материал излагал языком, доступным каждому коммунару. Художественную литературу читал артистически (как говорили коммунары, «на разные голоса»), литературный образ подавал выпукло, и, казалось, слушатель после чтения уводил к себе ночевать запомнившегося героя.

Позднее, когда со мной можно было серьезно рассуждать по некоторым вопросам, он зазывал меня к себе, говорил с увлечением. Я понимал, что ему нужен был слушатель, перед которым можно развить свои доказательства, проверить впечатления, «объездить норовистую» мысль. Такие беседы для меня явились второй школой.

Случалось, он приглашал меня в свою баню. Мылись мы подолгу, с перерывами, которые использовали для рассуждений о литературе.

- Давай попреем, - предлагал Адриан Митрофанович, - и потолкуем.

Сидят два голых человека на полке в черной бане, обсуждают литературные новинки из журнала «Сибирские огни». Потолкуем, помоемся – и опять преть на полке и беседовать.

- А ты знаешь, что Оскар Уайльд ставил ноги в холодную воду, когда садился писать, а Бунин клал в письменный стол гнилые яблоки? К чему это он так? Я думаю – импульс к творчеству, внешний толчок для мозга. Чудно? Можно и поверить. У меня интересные мысли иногда родятся в бане. Кровь, видно, расходится. В прошлую баню у меня мелькнула недурная мысль. Что, если собрать отзывы крестьян по прочитанным книгам? Пусть скажет свое слово рядовой читатель, для которого книга пишется! Мы слышим критиков, они хвалят и хают писателя. А попробовать бы узнать у народа, как он воспримет расхваленное и охаянное. А? Книга идет к народу, а его голоса не слышно. Я верю, что у него свое мнение и толкование, оно на пользу писателю пойдет. Недавно прочел коммунарам стихотворение Бунина, высокое по мастерству и тонкое по лирике - поняли! У каждого родилось свое отношение к нему, возникли образы, заговорили мужики!

В это время в предбаннике послышался голос:

- Адриан, ты не угорел? Какой черт гнет в бане уже третий час? Время-то позднее.

- Мария, Мария, ты не шуми, - отвечает Адриан Митрофанович жене, - у нас, видишь ли такое дело, только до главного дошло.

- Подопру вот дверь – сидите до утра!

- Придется, видно, сдаваться – осада серьезная. Пойдем-ка ко мне сейчас на чай, там я доскажу тебе мысль, ты увидишь, что дело стоящее…

 Прошли годы, многие детали из жизни первых коммунаров унесло время, и только напряжением памяти вызываются они из далекого за приспущенной дымкой ушедшего. Встают образы людей, перенесших трудности удивительных по своему значению лет, людей, сделавших первый шаг в новое из обжитого, привычного мира. Коммунары 20-х годов! Вашему труду, вере в новую жизнь, вашей заботе о нас, детях, получивших в коммуне первые навыки коллективной жизни и работы, обязаны мы! Спасибо вам и за то, что пригласили учителем такого беспокойного человека, оставившего в памяти нашего поколения незабываемый след.

Помимо прочих сторон деятельности нашего первого учителя хочется выделить одну, на мой взгляд, примечательную. Мне думается, он был еще и следопытом детских душ. Хотелось узнать ему: к кому природа оказалась благосклонна, кому забросила в душу излишек своих даров, какими делами зажечь ученика, чтоб затеплился в его сердце огонек интереса? Ради этого он делал, казалось, невозможное.

 Это он собрал расхищенную при пожаре церкви библиотеку и перевез ее в поселок; он добыл в трудные годы музыкальные инструменты, костюмы для самодеятельного театра, краски ученикам. Сам учитель с азартом рисовал и лепил вместе с нами.

Послеобеденные чтения переносили нас в мир героев, имена которых жили среди нас и переходили в клички животных. Всю греческую мифологию прошли мы с многострадальным и хитроумным Одиссеем по размеренным гомеровским строкам. Читая Пушкина, постигали мы искусство стихосложения, делали первые литературные шаги. Музыку Глинки пропела нам скрипка учителя, имена Паганини, Карузо, Листа, Сарасате, Сибелиуса, Чайковского, Собинова и Шаляпина услышали мы из его рассказов. Репина, Сурикова, Левитана и Перова открыл нам Третьяков, чья стопочка-галерея постоянно находилась на этажерке учителя.

Увлекательно было слушать зимними вечерами читки для взрослых, когда пьесы Гауптмана, Ибсена, Мольера и Шекспира открывали мир больших мыслей и страстей. Забавно выглядели взрослые коммунары в непривычной одежде мольеровских героев. Кабаниха Островского вызывала такую ненависть, что в ходе действия у женщин вырывалось:

 - Чтоб ты сдохла, собака такая!

Горький считался ходовым писателем, захватил слушателей, волновал со сцены. Его Клещ громовым голосом Ивана Бочарова разносил стены народного дома: «Правда, будь ты проклята!» Счетовод коммуны Михаил Крюков с котомкой Луки-странника разворошил ночлежку, заставил Филю Бочарова сказать притихшему дому волнующие слова: «Человек! Это звучит гордо. Уважать надо Человека!»

В те годы не было ни кино, ни радио, только газета да книга связывали коммунаров с жизнью страны, поэтому учитель возможными средствами удовлетворял культурные запросы.

Строилась культура руками тех, кто днем держал кувалду в кузнице, шел за плугом на пашне, а вечером спешил на огонек в школу, чтобы узнать, за кого писатель «стоит горой», а кого «провергает».

Забродили в головах слушателей мысли, запросились на язык. Слушай, автор, простое слово крестьянина!

- Этот писатель накидает тебе в сапоги мелких гвоздиков, только знай и переобувайся – ну, никакого терпежу нет!

Разглядели горьковских босяков, разобрались в гуманных намерениях писателя:

- Жизнь, она такая: какой человек и затускнеть может, вроде самовара. Писатель, как догадливая хозяйка, отквасит завалящего человека в квасной гуще, оботрет да тебе же и покажет – гляди, любуйся, вещь-то деловая, рано выбрасывать ее!

В дни неурядиц в жизни коммуны учитель оказывал коммунарам посильную моральную поддержку, поднимал настроение людей.

Сидят озабоченные коммунары в зале народного дома (который служил и первой общественной столовой) перед самодельными тазами из черной жести, едят без охоты. Ходит по рядам в поварском фартуке из мешковины Иван Бочаров, сокрушается:

- Худо убывает из посуды. Не подбросить ли кому тазик кондеру?

- Не до кондеру.

А за занавесом сцены мы уже навострили смычки скрипок, зажали в коленях балалайки, примостили виолончель, над сыромятной кожей самодельного барабана наготове колотушка. Смахнуло по проволоке занавес, слушай коммунар, не падай духом!

Эй, вы, ну ли,

Что заснули,

Шевелись, беги!

Вороные, удалые,

Гривачи мои!

Заулыбались люди, послышались шутки:

- Вывел свое племя Адриан. Эк дерут лучками чертенята! Как в городе: еда с музыкой.

 Зимними вечерами оставался с любителями художественной литературы, дочитывал заинтересовавшее нас произведение, вызывал на обсуждение, а то и на спор. Сам сидит в сторонке, хитро поглядывает на спорщиков, а у нас целая потасовка из-за бедного рыцаря Печального образа: смеемся над его нелепыми выходками, жалеем за неудачи, которые немилосердно преследуют его всюду, ищем доказательства, морщим лбы и все-таки путаемся, чувствуем, что где-то близко его человеческое сердце, а не сразу найдешь. Учитель останавливает наши поиски:

- Хватит, турнир окончен. Идите, «рыцари», спать. Прибавится сил – разберем его по суставам.

В теплые дни водил нас по весенней дороге к перелескам, ложкам, недвижным рощам, где солнце приглядывалось к синеватым теням стволов на снегу, будило лес. Учитель обращал наше внимание на отдельные предметы, далекие и близкие планы местности, на темное изваяние соснового борка – колчан с золотыми стрелами в зеленом оперении, - заставлял наблюдать. Сравнивать, находить образы.

- Скажи так, чтоб я с закрытыми глазами увидел тень, лес, поле, дорогу – как на картине хорошего художника.

Усердно работают наши головы, ищут сравнения, краски, полутени, навостренные уши ловят скупые звуки в молчаливом лесу. Готовые предложения обсуждаем, учитель выносит приговор:

 - Начинаю видеть, но еще мутновато. Проясни сравнением, тронь цветом. А у тебя удачно, зажило, хорошо вижу. Запиши.

С какой гордостью счастливец записывает предложение-картинку в свою копилку – самодельный блокнот для метких слов и выражений!

Это были азы нашего творчества.

В летние свободные дни с азартом гоняешь по поляне мяч, садишь его в вершину разлапистой сосны – весь во власти движения и полета мяча, но раскрывается окно, учитель подзывает к себе, строго внушает:

- Довольно пинаться. Это не для тебя, ты лучше можешь. Бери скрипку, иди в лес учить дуэт, потом поиграем вместе.

Пристраиваю на обломках сухих сучков тетрадь с нотами, разбираю партию.

Оторвется учитель от работы, выйдет на бугорок, определит по звуку скрипки мое местонахождение и усердие, и опять застучит его пишущая машинка.

Спокоен лес, залитый смолевым запахом, скользят тени по лесенкам нот, поют наши скрипки, иволга вовремя вставляет свои размеренные пассажи в музыку дуэта.

- Хорошо, - говорит учитель, опуская скрипку.

– Какой гений вместил в такую чудную форму столько красоты и чувства! Такой маленькой вещицей когда-то потрясал мир Паганини, ей же очаровывали людей Сарасате и Крейслер… Любит она труд и всякое усердие обязательно отзывается чистым звуком и мелодией. Удивительный инструмент, умный. На радость себе сделали его люди.

Лишь позднее мне стало ясно, что сам учитель, работая над нами, хотел и для себя эстетического удовлетворения. Понимая нас и понуждая к искусству, иногда сердился, ругал, неистовствовал, сетовал, словно мы были виноваты, что не могли так быстро расти, слишком долго оставались детьми, не в силах были пока составить ему духовную среду.

Таким остался он в моей памяти при последней встрече тридцать лет назад, и теперь встретил я человека с тем же тонусом жизни. Как и в прежние годы, постукивает его старая пишущая машинка, стреляет буквами, из которых складываются слова и мысли человека, не утратившего интереса к жизни.

 Есть на берегах рек маленькие роднички, которые постоянно живут в труде, выбрасывая из земли свою живую струйку, разметывая донные песчинки, мешающие бойкому току выходить к свету. Мне думается, что таким человеком-родничком был и остается мой первый учитель, Адриан Митрофанович Топоров, не знавший праздного досуга, учивший и нас по мере сил своих использовать его разумно для себя и других.

С.Титов Июль 1962 г.